Жолнеровский Владимир Петрович
_page-0001.jpg)
Говорят, судьбы не выбирают. Это правило общеизвестно. Согласно правилу, судьбы моих родителей, а, стало быть и моя, всецело были в руках других людей.
Мой дед по материнской линии в своё время у себя на Украине окончил духовную семинарию и имел духовный сан. А мой отец принадлежал к старинному польскому дворянскому роду Жолнеровских. Вот за эти «титулы» они и были высланы как враги народа в Сибирь, где я и родился в 1937 году в г. Колпашево.
Уже здесь, в Сибири, сразу после моего рождения, отец был вторично арестован и судим по статье 58 и расстрелян. Ему инкриминировалась связь с Польской повстанческой организацией.
После ареста отца мама увезла меня с сестрой в поселок Гришкино Чаинского района, где прошло моё детство и юность. В Гришкино я окончил семилетнюю школу. Затем поступил в Томское педагогическое училище. В 1967 г. окончил Томский педагогический институт.
Работал в Наумовской средней школе по специальности. Здесь же по возрасту вышел на пенсию.
Считаю себя старожилом, в Наумовке я живу более полувека. Люблю природу родного края. О ней и пишу в своих стихах.
Автобиография, написанная Владимиром Петровичем
Творчество
***
В величии леса, в бескрайности поля
Люблю перекличку веков,
И нет мне дороже российской юдоли,
Её милосердных оков.
О, нет, никогда не сниму это бремя,
А в дали былого всмотрюсь,
Увижу я вновь сквозь пространство и время
Тебя, изначальная Русь.
За дымкой веков вдруг проступит нечётко
Из прошлого пристальный взгляд:
Холщёвое рубище, ноги в обмотках –
Нехитрый крестьянский наряд.
И вновь возвращаясь, как птица к гнездовью,
Истрии нить не порву,
Храню в своём сердце с великой любовью,
Что было и что наяву.
Цвети, о, Россия, живи новизною,
Ты, талая, лейся вода,
Позволь, я как сын твои ноги омою,
Согрею зимой в холода.
Ты духом воскресла, ты сердцем с Богами,
Я в завтра смотреть не страшусь.
Черёмух цветеньем, твоими снегами,
Ты в сердце останешься, Русь.
Сладкая моя Родина
Прожито жизни полвека
В этом неблизком селе.
Здесь моя первая Мекка,
Нету второй на земле.
Рыжая осень – Буренка
Бродит, не хочет прилечь,
Милая сердцу сторонка,
Как мне тебя уберечь?
Как уберечь эти чащи,
Эту земли широту,
Нету мне Родины слаще
С привкусом хлебным во рту.
Эти земные красоты –
Золото, бронза и медь,
Сёла - пчелиные соты,
Мне бы вас в песнях воспеть.
Гроздьями ягоды алой
Щедро одарена Русь.
Песней о Родине малой
В сердце ее постучусь.
Бабье лето
За шторкой туч светило прячет лик,
Из дней вчерашних вырастают будни,
И желтый лист на лужах, словно блик,
И теплым летом кажутся полудни.
А ночью звезды ярки, как жарки,
Их можно сосчитать осенней ночью длинной,
И с млечной шум доносится реки,
И звездный рой шумит, как рой пчелиный.
Земной щедрей экзотика небес,
Романтика ночного Зодиака,
Расшитый золотом стоит в потемках лес,
И бабье лето ластится собакой.
Богам не скучно жить на небесах
Среди безбрежной, бесконечной сини.
И мы порою слышим голоса,
Как шепчется влюбленный Бог с богиней.
Отрывок из повести «Перекат. Репортаж из детства»
Наша семья из восьми человек – четверо взрослых и четверо детей. Дедушка и бабушка – старики. Их дочери – моя мама и её сестра. У каждой по двое детей. Убогое жилище, в котором мы ютимся – бывшая баня НКВД, – 4 на 4, шестнадцать квадратных метров, по два квадратных метра на человека. Два маленьких оконца у самой завалинки, огромная матка под потолком, под которой взрослые могли пройти, только наклонив голову. Тараканы и клопы. Сверчок под печкой. Зимой, как бельма, замерзшие окна. Заготовка хвороста в тальниках взрослыми, по пояс в снегу, когда мы, дети, сидели голодными, прижавшись друг к другу на холодной печке. Каганец на полочке над столом. Картошка в «мундире», если удавалось нашим мамам купить или выменять на вещи. Квашеная капуста из погреба, парёнка из тыквы или брюквы, тыквенные семечки, жареная пластиками на горячей плите черная редька, мороженая брусника, клюква, чтение книг вслух мамой или тётей перед открытой дверкой плиты – всё это, как вырванные листы из большой книги, где перепутаны страницы.
В пять лет я научился ловить рыбу на удочку и целыми днями просиживал у реки. На мне какая-то рваная одежонка, на голове такая же кепчонка, на кепчонке кусок старой сетки, смоченной дёгтем – единственным средством от гнуса. Уши мои и шея сожжены дёгтем, нос облупился от солнца, глаза внимательно следят за поплавком. Вечереет. Недвижная гладь реки отражает нежные краски потухающей зари. Комары и мошка роем кружатся надо мной. Из-за ограды нашей усадьбы меня кличет бабушка. Наконец, приходит мама и уводит меня домой. Бабушка, принимая от меня бидончик с рыбой, говорит: «На утро хватит». Малец, пять лет от роду, а уже кормил семью.
Мой дедушка по материнской линии был священником – у себя на Украине окончил духовную семинарию. Выслан в Сибирь как классовый враг с двумя дочерьми – девчонками. Но и этого новой власти показалось мало. Был арестован по ложному обвинению за связь с белогвардейской повстанческой организацией и осуждён на 10 лет. Через три года отпустили из мест заключения под надзор местного НКВД. Вернулся домой инвалидом.
Нередко по религиозным праздникам к нам приходили верующие – пожилые люди. И дедушка после богослужения читал проповеди. Я часто обращался к нему с различными вопросами, в том числе и на религиозную тему, и дедушка охотно мне рассказывал. Из этих бесед я узнал о фарисеях и фарисействе. И, надо сказать, что они были и есть, и не только по отношению к религии. Еще больше их в светской жизни. Но я не помню ни одного случая, чтобы нас, детей, заставляли учить молитвы, соблюдать обряды. Человек умный, он понимал – новое время. Поэтому и не делал из нас жертвенных ягнят.
С ним я ходил в согру, где мы серпами жали траву на кочках, а потом вязанками выносили её на просушку для нашей старой Маньки. Все пригодные для заготовки сена места принадлежали колхозам, и посягательство строго каралось властью. Бабушка брала меня с собой за ягодой и грибами в сосновый бор, так называемый «Голодный остов» – огромную песчаную гриву, со всех сторон окружённую непроходимыми болотами.
Самым трудным на моей памяти временем явилась зима 1941-1942 года. Как наша семья пережила её, известно одному Богу. Наконец, пришла весна, а с ней и наше спасение – крапива. Но чтобы её нарвать, надо было ехать за реку. Начало мая, половодье. После сильного тепла вновь похолодало. Пролетает снег. Встречный ветер гонит высокую волну. Утлая лодчонка. Вместо весла в руках у мамы железная лопата. Брызги летят на нас и льдинками застывают на одежде. Нас сносит волной и ветром, прижимая обратно к берегу, грозя перевернуть нашу посудинку. То ли слёзы, то ли вода текут по лицу мамы. Губы её шевелятся, но из-за плеска воды и шума ветра слов я не могу разобрать: молитва ли это, обращённая к Богу, проклятья ли тем, кто сделал нас несчастными.
И бьётся женщина, выкручивая руки,
И слёзы катятся в бессилии немом.
О, Боже праведный, за что же эти муки?
Да где же отец мой? Взят в 37-ом...
/строки из стихотворения/
Корову наша семья держала исключительно ради нас, детей, но молока мы имели едва ли по стакану в день. Манька наша стара, зубы её стёрты до дёсен, её часто вздувало, и она болела. К тому же, в те времена каждая семья, державшая корову, облагалась натуральным налогом: надо было выносить на маслозавод определённое количество молока. Поэтому Манька была в большом долгу у властей. Последний раз она огулялась два года назад. Все ждали, что будет тёлочка, но она принесла бычка. Полная нищета заставила дедушку пойти на преступление. Скрыв кожу телка, он отдал её знакомому человеку для выделки, надеясь хоть как-то, мало-мальски, решить проблему семьи с обувью. Помню, как сейчас. Утро. Кроме меня и бабушки в хате никого нет. Я только что вернулся с рыбалки. Бабушка чистит рыбу для обеда. Вдруг без стука и разрешения вваливаются три мужика в чёрных кителях и галифе. Тот, что с портфелем – за стол, а двое других – по углам, так, что убогое наше жилище как на ладони. Обладатель чёрного портфеля, очевидно, старший, достаёт бумаги и обращается к бабушке:
- Ты почему, бабка, молоко не сдаешь?
Бабушка начинает что-то лепетать (она недавно после паралича, речь её нарушена) про большую семью, про старую больную корову, но в «галифе» и слушать её не хочет.
- Мы сейчас у тебя хозяйство опишем, – угрожает старшой, разворачивая бумаги и начиная что-то писать. И тут один, что сидел в углу, встаёт, подходит к кровати и вытаскивает из-под неё злополучную кожу, свёрнутую в трубку.
- Это что у тебя такое?! Да тебя судить за это надо!
- Ну, судите... - обречённо, с великим трудом отвечает бабушка. Страх и волнение окончательно расстроили её речь.
Бумаги исчезают в чёрной пасти портфеля. Захватив кожу, вся тройка направляется к двери.
- Ты смотри у меня, бабка! - грозит старшой с порога.
Руки бабушки бессильно падают вниз, плечи её вздрагивают от беззвучных рыданий, горькие слёзы безысходности заливают её морщинистое лицо. А у меня в висках набухшими кровяными жилками пульсирует: «фарисеи... фарисеи... фарисеи....
Господи, если ты на небе – заступись!
В семь лет я уже хорошо владел косой, и мама (она работала счетоводом в сельской больнице) брала меня как дополнительную «силу» косить траву для подсобного хозяйства учреждения. Впереди шёл завхоз, а я был замыкающим, явно проигрывая взрослым. Кто-нибудь из них, видя, что я отстаю, бросал свою загонку и бежал ко мне помочь догнать косцов.
Как-то вечером мы косили с мамой по неудобицам среди кустов для своей коровы. Мама шла впереди, а я сзади. Моя коса ударилась «пяткой» обо что-то твёрдое, отскочила, я не удержал её в своих детских ручонках, и она с размаху вонзилась своим концом в правую ногу мамы.
- Ой, Вовочка! - вскрикнула мама, бросив косу и зажав рукой рану, из которой фонтаном брызнула алая кровь. Я подбежал к ней ни живой, ни мёртвый. Но она, взглянув на моё испуганное, побледневшее лицо, улыбнулась и сказала: «Ничего, заживёт!»
Подержав ещё несколько минут рану, пока не остановилась кровь, она сняла с головы косынку, туго перевязала рану, и мы продолжили косьбу.
Отец, где ты? Почему нет тебя с нами? Почему мы не чувствуем твоего сильного плеча?
А он давно уже лежал в той страшной колпашевской яме...
Накануне моего рождения папа с мамой купили маленький домик рядом с пугающей оградой НКВД, где, по словам мамы, день и ночь работал экскаватор. За эту ограду и увели навсегда моего отца. Сама природа не позволила скрыть чудовищного злодеяния против своего народа. Негодующая Обь показала всему миру истинную суть «борцов» за светлое будущее человечества. А сколько ещё таких ям скрывает наша российская земля!
Папу арестовали прямо на работе. Потом был обыск в квартире. Мама только вернулась с работы, где получила зарплату. Об аресте мужа ещё ничего не знала. Пришла домой и, положив деньги на подушку, стала готовить еду для нас с сестрой. Без стука открылась дверь, и вошли трое из НКВД. Перевернув всё в доме, собрались уходить. Но мама заметила, как один из них взял деньги и положил себе в карман.
– Что же вы делаете! – обратилась к ним мама. – Вы забрали мужа и отца, забрали деньги, как же я буду жить с двумя малютками?
Тот, что забрал деньги, достал их из кармана, вынул из пачки сторублёвую купюру и бросил на пол.
Господи! Да разве есть на свете такие мерки, которыми можно было бы измерить горе, свалившееся на мою маму!
Оставаться в этом жилище было опасно, и мама, боясь за нашу судьбу, продала домик и, забрав нас с сестрой, навсегда уехала из Колпашева к своим ссыльным родителям в Чаинский район. Там и прошло моё детство, отрочество и юность.
Мама молча несла свой крест, до конца веря, что отец вернётся к нам. На запросы, что посылала она неоднократно, приходил один и тот же стандартный ответ: «Осуждён на длительный срок без права переписки». Моему отцу инкриминировалась связь с польской повстанческой организацией. «Белостоцкое дело», 58-я статья. Расстрел. Реабилитирован в 1957. Посмертно. Палачи милостиво прислали деньги – месячную зарплату отца. Так они оценили жизнь человека и страдания женщины, оставшейся без мужа с двумя малютками на руках.
Но как бы ни было трудно, мы выжили, невзирая на голод, нищету и клеймо – «дети врага народа». Если и смягчало что-то нашу судьбу, так это природа сибирского края. Её красоты, как солнечный загар в кожу, входили в наше сознание. Земля сибирская! Горькое моё отечество! Как бы ни была сурова твоя история, сколько бы ни открылось ещё страшных «язв» на твоём теле, для меня ты всегда останешься второй матерью, пережившей, как и люди твои, кровавую эпоху.
И уже творилось что-то в наших душах, уже стучалось настойчиво в наши сердца, уже тянуло, звало куда-то неясное, тревожное чувство. Законы жизни выше законов любых тиранов и систем!
Горячие пески Чаи! До сих пор помнит моё тело ваше тепло. Зимние ослепительные снега, обжигающие морозы, летние густые туманы, тёплые светлые ночи, яркие северные звёзды, багряные закаты и алые рассветы, мощные грозы и щедрые ливни, пронзительный, щекочущий запах озона. И над всем этим – солнце, солнце и солнце! Ты уходило вечером и поднималось утром. Ты дарило свет и тепло, ты манило и звало, и я шёл за тобой.
Да разве есть на свете гении, вожди, тираны, разве есть такие правительства, которые смогли бы закрыть его свет, отнять это солнце у людей, лишить их радости жизни, лишить их веры в светлый завтрашний день?!
Белый двухпалубный пароход! Ты, как привидение, появлялся и исчезал в моей жизни! Но однажды последними августовскими днями, последними днями моего пребывания на земле моего детства, ты навсегда увёз меня из того времени, в которое я уже никогда, никогда не вернусь!
Прощай, река Чая! Прощай, речка Тоя! Сколько выпил я вашей, как чай, тёмной воды, припадая горячими устами к прохладным струям! Сколько раз эти струи качали моё тело в жаркий полдень!
Я буду вечно помнить вас, серебряные тальники, заливные луга, подёрнутые туманом, с кричащим дергачом в густой росной траве, позывные перепёлок в июльских жарких хлебах, станицы журавлей и гусей, летящих под самым солнцем, небесноглазые блюдца больших и малых озёр с плавающими белыми облаками; наше земное прибежище на берегу речки с застывшим взглядом двух маленьких окошек, звезду над бакеном у переката, посылающую мне лучи из сурового детства.
1937 - 2007 г.
