Николаева Галина Евгеньевна

Галина Евгеньевна Николаева (настоящая фамилия – Волянская) родилась 18 февраля 1911 года в глухой деревне Усманка Ишимской волости Томской губернии в семье Волянских – сосланного будущего юриста и учительницы. Отец Галины – Евгений Иванович Волянский – по происхождению поляк, он был сослан в Сибирь за принадлежность к Псковской группе социалистов-революционеров. Уже в ссылке ему полюбилась дочка бывшего золотоискателя Мелитина Венедиктовна Баранова.

Детство Галина провела в Псковской губернии в Томске.

В 1922 году Галя одно полугодие проучилась в школе в Барнауле. Среднюю школу закончила в Новосибирске.

После школы Галина поступала на медицинский факультет Томского университета, но не удалось. После года усиленной подготовки в 1929 году дочь Волянских поступила в Омский государственный медицинский институт. Тогда же она познакомилась со своим будущим мужем, Александром Григорьевичем Портновым, который работал в Окрисполкоме.

В марте 1930 года Портнова неожиданно перевели из Омска в Горький (Нижний Новгород) начальником Горплана. Галина, студентка 1-го курса, перевелась на соответствующий курс Нижнегородского университета, чтобы быть вместе с мужем. Вместе с ней в Горький переехала и ее мать. Брак Галины оказался недолгим: в мае 1934 года Портнов и Галина развелись.

Закончив в 1935 году Горьковский медицинский институт, Галина Волянская попросилась в аспирантуру. Её взяли на кафедру фармакологии в качестве ассистента (1935-1938). Но до диссертации дело не дошло.

В 1937 году чекисты арестовали её отца и бывшего мужа. Отца потом этапировали в лагерь, но главное, оставили в живых. А Александра Портнова расстреляли. Оба впоследствии реабилитированы. Начальство предложило Волянской уволиться.

В 1938—1942 годах работала преподавателем Горьковского медицинского техникума. Может быть, именно в эти годы оскорбленная и замкнутая в себе женщина открыла удивительную силу искусства.

Своего второго мужа, Николая, Галина встретила уже перед войной. В честь его имени Волянская взяла себе псевдоним Николаева.

В 1942 году Галина Николаева, несмотря на проблемы с сердцем и запреты, добивается того, чтобы стать военным врачом. Она работает на фронте до 1944 года, пока не ухудшается состояние здоровья.

В этом же году военврач Галина Николаева отправляет свои стихи в Москву в редакцию «Литературной газеты» на имя ленинградского поэта Николая Тихонова, который горячо похвалил стихи и сообщил Галине о том, что они будут напечатаны в журнале «Знамя».

Так начался творческий путь Галины Николаевой. Её творчеством заинтересовались поэт Константин Симонов и критик Анатолий Тарасенков. В 1945 году появляются три публикации, среди которых один из наиболее известных рассказов Николаевой – «Гибель командарма».

В 1946 году у нее вышел сборник стихов «Сквозь огонь». В 1955 году на Волге Николаева написала цикл стихов «Через десятилетие» (1954-1955)

В литературном наследии Г. Николаевой остался большой цикл стихов под названием «О самом главном» (1961-1963).

После войны Галина снова встречает второго мужа, семья соединяется вновь. Супруги переезжают в Горький, где начинается новая ступенька в жизни писательницы Галины Николаевой. Здесь был создан роман «Жатва» (1950) – одно из значительных произведений послевоенной литературы. За роман «Жатва» Галине Николаевой в 1951 году была присуждена Сталинская (Государственная) премия I степени.

Затем появилась «Повесть о директоре МТС и главном агрономе» (1954).

В том же 1954 г. Галина Николаева и Станислав Радзинский написали по мотивам повести пьесу «Первая весна».

Конец 1950-х годов ознаменовался для Галины Николаевой созданием романа «Битва в пути». Это произведение считается вершиной прозы Г. Николаевой. Работа над романом продолжалась шесть лет. Роман был высоко оценен в Советском Союзе – в 1961 году вышел на экраны фильм, пьеса по роману ставилась во многих театрах страны.

В последние годы жизни Николаева работала над романом о физиках. Посмертно, в 1964 году, опубликованы отрывки из этого романа «Я люблю нейтрино», «Сильное взаимодействие».

«Наш сад» - последнее произведение писательницы. Лирико-философский дневник впервые опубликован в № 10 журнала «Октябрь» за 1964 год,

Галина Евгеньевна Николаева была членом правления Союза писателей. Удостоена звания Лауреата Государственной премии СССР в 1956 году.

Кроме медалей за войну Галина Евгеньевна была награждена «за литературу» двумя орденами Трудового Красного Знамени.

Умерла Галина Николаева 18 октября 1963 года в возрасте 52 лет в Москве. Похоронили её на Новодевичьем кладбище.

На малой родине в селе Мазалово Томской области Томского района Галине Евгеньевне поставили памятник, на котором написано: «Галине Николаевой (Волянской). Благодарные земляки».

В 1970 году создан музей имени Галины Николаевой – комната в Мазаловской средней школе, где бережно хранят каждую строчку об известной советской писательнице.

Сейчас многие советские писатели незаслуженно забыты: меняется время, происходят политические изменения. Но есть и вечные ценности: любовь, дружба, привязанность к родной земле, восхищение ее красотой. Вечно будет помнить наш народ Великую Отечественную войну, принесшую огромное горе и обнажившую силу и стойкость русского народа. Об этом писала Галина Николаева.

---

Творчество

Талант.

(отрывок из произведения «Рассказы Бабки Василисы про чудеса»)

I

Вышла я замуж шестнадцати лет и пошла детьми сыпать! Бывало, спросят меня: куда, мол, тебе их столько?

А мне все смехи:

—   Были б коваль да ковалиха, будет и этого лиха.

Вечерами «Акульку в люльку, Оленку в пеленку» - рассовала и отправилась с Тимошей на посиделки. Смолоду квас и тот играет, а мне и всего-то двадцать с хвостиком. Только раз бегут за нами — соседская дев­чонка уронила моего Гераську, повредила ему ногу.

Рос мальчишечка крепкий, как грибочек, шустрый, как живчик, и стал Гераська — Оброныш. Сильной боли в ноге нет, а ходить не велит.

Источила нас с Тимошей совесть — сына прогуля­ли! С того и пошло.

Для других детей снято молочко, для Герочки — сливочки-переливочки. Семья у нас дружная. Ребята видят, что мы с Тимошей ради Геры из кожи лезем, и они равняются по отцу с матерью. Старшие Геру нянь­кают, младшие у него на послуге. И растет наш выкор­мыш сам статный, лицо холеное, глаза девичьи, с пово­локой.

Пока ему двенадцать лет не минуло, мы с отцом только радовались, а тут начали чесать затылки. Гля­дит он так, будто не одни мы с отцом, а весь белый свет перед ним в долгу. К тому времени нога зажила, ходи куда хочешь, а у него все на побегушках. Сам с гирями упражняется, а младшими командует:

—   Ныряйте под лавку, принесите мне тапки!

Спать днем ляжет, Сергуньке дает приказ:

— Становись возле меня, мух отгоняй.

И все ему не так! Известно: на паршивого и баней не угодишь — то ему жарко, то не парко.

Говорят: извадится овца не хуже козы. Сами не за­метили, как изноровили мы его. Растет наваженый, что наряженый,— блажит, как по наряду.

Видим мы с Тимошей: ногу парню выпрямили, а нрав скривили. А я и ругать его не могу, все думаю: наша в нем вина.

Ко всему он был переимчив. Еще говорить толком не научился, а уж все мои присловья перенял. Учиться пошел, глянул в учебник вполглаза — в голове как от­печаталось. Из всех моих одиннадцати самый способ­ный. Сельскую школу закончил, отправили мы его к Матвею в поселок кончать девятилетку.

Приезжаю навестить, показывает мне учительница его тетрадку. До половины задача решена, в конце на­писано: «И т.д.».

Спрашиваю его:

—   Что это еще за «И т.д.» такое?

Он бровями пошевелил, свои синие очи с поволокой чуть повел.

—  «И так далее»,— объясняет.— Самое трудное я решил. А дальше мне неинтересно. Вот я и написал: «И т.д.».

И чем старше становится, тем больше у него этого «И т.д.».

Приехал домой на каникулы, взялся травы собирать для аптеки. Две недели из лесу не выходил, через две недели, гляжу, уж валяется в саду под яблоней.

- Я все травы лучше аптекаря изучил. Надоело.

Взялся сам детекторный приемник мастерить и до­бился - на пять минут услышали дальний голос. На том и кончилось. Все детали порастерял и опять на спину под яблоню.

Валяется лень с прихворкой. Позевота да потя­гота, гляди, со свету сживут парня!

Отец к нему то с лаской, то строгостью, а он угроз не боится, лаской не нуждается.

Я плачусь мужу:

-  Эка облень по избе шатается! Не те отец-мать, кто родил, вскормил, а те, кто

 уму научил. Как его такого научить?!

Тимоша руками разводит.

—   Не научили мы его, пока поперек лавки уклады­вался, а как во всю вытянулся, видно, не научишь.

К семнадцати годам вымахал выше всех в деревне. В поясе тоньше осы, плечи широкие, голову вскидывает, как конь. Глаза свои девичьи открывать не снисходит, глядит на все вполглаза. Брови густущие, левая бровь ниже, правая выше. И привык он этими бровями с людьми разговаривать. С братьями и сестрами словами говорить совсем отучился, только бровью указывает: по­дай, принеси, убери! Да еще и гневается, если не враз с бровей прочитают.

И то в одну сторону его заносит, то в другую — до­рога ему открыта на все стороны. Парень способный, да сын председателя первой на всю губернию коммуны, да и сам для форса с полгода поработал на шахте. Харак­теристику ему дали отменную. Себя показать он может. На полгода его хватило. Все пути ему открыты, и все не по нему. За год две специальности забраковал.

Пошел в медицинский институт — в мертвецах разо­чаровался. Пахнут! В актеры шагнул — не понрави­лось! Несолидно.

Пошел в авиационный. Авиационный институт он окончил. Уехал на юг, поступил на завод, и пришло мне время дивиться — не нахвалятся на заводе Обронышем! Даже в газете мелькнуло: «Ценное предложение внес инженер Добрынин — сын того самого геройски погибшего председателя коммуны».

Прошло несколько лет, и вот узнаю — Гера-Оброныш всех перегораздил. В тридцать лет стал директо­ром завода и женился на писаной красавице.

II

Снарядилась я к Гере в гости — поехала порадо­ваться на сына.

Вышла из вагона — вижу, идет женщина, и не то что пассажиры — носильщики на нее заглядываются, багаж грузить забывают. Сама узкая, длинная, поджа­рая, в черном платье. Маленькая головка будто черным лаком покрыта, глазищи тоже черные, мохнатые. Что, думаю, за фря, за червонна краля? И вижу, выплыл к ней на орбиту и мой Герасим. В плечах еще поширел, а в поясе тонок. Брови так разрослись, что и глаз не вид­но, волос на голове русый, волнистый. Плывут, будто Марс с Венерой, только с нынешним стиляжьим уклоном. И вышагивает возле них собака борзой породы. Ноги высокие, морда шилом, все ребра наружу.

Люди на них оглядываются, переговариваются:

—   Кто из всех самый чистопородный?

Подошли ко мне. Гера меня знакомит:

- Жена моя - Ия. Собака Джюльетта.

Особняк у него в два этажа. И каждый день накат­ные гости. Коктейли да танцы.

Шуму много, а хорошего разговора нет. Оброныша моего прямо в глаза захваливают — и талантлив, и умен, и то, и се... А он уши развесил, будто не знает: от кого чают, того и величают!

Жена, Ия эта самая,— слов нет, красива. А копнись- ка в ней! С первым мужем характером не сошлась, оба друг дружку побросали. Второго она бросила: не богат, не знаменит. Третий и богат, и знаменит, да сам ее бросил.

Если уж с такой красотой да столько лет судьбы не найти, видно, негодь. С личика — яичко, внутри — болтун. До полудня она в постели — все стонет: днем, вишь, ей не спится, ночью не естся! Болеет!

С полудня переберется с постели на тахту и начи­нает шипеть на портних да на парикмахеров. Шипит и шипит до вечера. У нее ровно у гусака — сердце ма­ленькое, а печенка большая!

Как вечером гости в дом — враз поправилась, заего­зила, завертелась пестом в ступе, в нее не угодишь.

И где только Оброныш такую высмотрел?.. Или шел не дорогой, встретил не путем?..

Многие вкруг них придворничали, а больше других заводской бухгалтер. Он и около меня вился. Поклончив, покорлив, а в глазах искра. Сразу видно ту породу, какая спереди ноги лижет, сзади за пятки хватает.

Я, бывало, шикну на него:

—   Сгинь с глаз, поползень!

А он только засмеется:

—   Ползком, Василиса Власовна, в люди вы­ходят.

Услышишь такое, плюнешь да и уйдешь в сад с Шкилетой — я ту стиляжью Джюльетту на Шкилету перекроила.

Сидим вдвоем со Шкилетой в саду до полуночи только что на луну не воем!

Неподалеку, в рабочем поселке, познакомилась я со стариком- мастером. Решила с ним доверительно пого­ворить.

—   Как,— спрашиваю,— мой-то на заводе?

Тот сразу глаза в сторону.

—   Пока в замах ходил, лучше его не было.

—   Тонок обиняк, да скользит! На вожжах и лошадь умна! Ты говори, как сейчас правит?

Как ни мялся старик, а я поняла: правит мой Оброныш, как медведь в лесу. Дуги гнет — не парит, пере­ломит — не тужит!

Из замов в директора — обыденна честь, и ту не сумел снесть.

Одно я старику на прощание оказала:

—   Не я полынь-траву садила, сама, окаянная, уро­дилась.

III

Вижу я — Оброныш в умники попал, а из дурней не вышел.

Стала я к нему приступать:

—  Вокичился не в меру — закичишься до беды. От­куда у тебя хоромы в два этажа?

Он отмахивается.

—   Три заводских поселка строил...

—   В старину говорили: «Дай на прокорм казенного воробья, прокормлю и свое гусиное стадо».

Крякнул он с досады:

—   Звал я тебя, мать, чтоб пожила ты в холе, в по­кое. А ты? Сама покоя не знаешь и мне не даешь. Я не вор.

—   Не один вор ворует, а и поноровщик.

—   Да возьми ты в толк: дом это не мой — завод­ской. И такие же дома у замов моих, у главбуха.

—  У поползня, значит? Бывает и так — рука руку моет, обе белы живут.

Он руками замахал и от меня в другую комнату. Я за ним.

—   Ох, боюсь, посадил ты волка в пастухи, лису — в птичницы, свинью — в огородницы.

Он отмахивается, а я не отступаюсь:

—   Коктейли эти тоже у тебя казенные? Не лаписто ли живешь?

—   По плечу,— говорит,— и лапы! Да что ты, надсада, ко мне прицепилась? Я большие дела заворачиваю, а ты рюмки считаешь! Мелочи все это…

—   Случается и такое, сынок: корье на малье, а дуба не стало.

И как напророчила! Стали вызывать сына то в партком, то в райком по персональному вопросу. Дошло и до обкома. Берут кота поперек живота. Над родным сыном гроза, а я жалею и… совестно сказать… радуюсь!

Гостей из дому как вымело. Сын ходит, набычив­шись, жрутоярый, крутобровый и тем возмущается, что поползень к нему ни шагу. Тут я не выдержала:

- Эко диво, что у свиньи пятаком рыло! По всему видно, какой породы вокруг тебя люди: пили да ели — кудрявчиком звали; попили-поели — прощай, шелудяк!

Он как зыкнет на меня:

—  Не мать ты, а крапивное зелье! — Походил по комнате, волосы поерошил.— Я, говорит,— им не под­дамся! Либо петля надвое, либо шея прочь!

Удача нахрап любит. Отбился мой Оброныш. Поста­вили ему на вид да велели хоромы эти отдать под ро­дильный дом. Возвратился орел орлом, кричит с порога:

—  Эй, мать! Не гляди на меня комом, гляди рос­сыпью! А квартиру отдам! Не жалко!

Вечером снова гости. И поползень тут же. Сперва Гера на него чуть не с кулаками. Да ведь у хитрой лисы три отнорка. Со скандала началось, а я и не за­метила, как перешло в гульбу. В доме опять дым стол­бом, пыль коромыслом, не то от тоски, не то от пляски. Все беды ко дну, пузыри кверху! Гера тост поднимает: жизнь, мол,— копейка, голова — дело наживное, а все же выпьем за такую голову...

И пошел хвалиться своей головой!

Распалилась я, раскалилась:

—   Все кузни ты обошел, а не кован возвратился!

А он стукнет по столу.

— Надокучила ты мне, мать, что пигалица на болоте.

На другой день я уехала. И как уехала — опять рас­тревожилась.

Всегда у меня так с моим Обронышем: не вижу — душа мрет, увижу — с души прет.

Полгода терпела — ни я ему не писала, ни он мне. Через полгода звоню ему по телефону, будто по делу. Дело обговорила и спрашиваю:

—   Как жена Ия? Как Шкилета?

—   Выгнал,— говорит.

—   Кого выгнал?! Шкилету?!

—  Зачем Шкилету? Шкилета — пес добрый. Жену Ию выгнал.

Вскорости сообщает: опять женюсь! А еще года че­рез полтора донеслись до меня слухи, что опять откры­лась у него старая болезнь в ноге, и уходит он с завода будто бы по болезни на пенсию, а на самом деле по наущению новой его жены. Опять, думаю, у Гераськи-Оброныша «И т.д.» пошли.

Черного кобеля не отмоешь добела!

Помчалась без предупреждения, чтобы застать всю картину, как она есть.

IV

Три раза человек дивен бывает — родится, женится, помирает.

Как открыла мне двери новая Обронышева жена — махонькая, немудрященькая, в штапельном платьиш­ке,— так и онемела я на пороге.

Моему ли вельможе да после той прожженной кра­ли такая простушка? А он еще и знакомит меня с ней такими словами:

—   Это Лялька. Была Лялька-машинистка, стала Лялька-жена. Хочу — с кашей ем, хочу — масло пах­таю!

Она смеется.

Личико кукольное, только куклы щекасты, а эта по­худее. Носик тоненький, глаза — две черные пуговицы, глядят и не мигают. Кудряшки, как у овцы, и

румянец, будто наведенный. Одно слово — Лялька. Иначе и не назовешь! А у самой уж двое сынов-близнецов, тара­щатся этакими же пуговичными глазками.

Познакомилась я с невесткой, налюбовалась на вну­чат, приступила к своему Обронышу:

—   Серьезно ли болен?

—   Да нет, так. Бумажку все же дали.

—  Что ж завод покидаешь? Опять «И т.д.» началися?

Лялька вступилась:

—   Тяжело ему, переутомляется.

- Знакомое дело,— говорю,— Ходит гусь по воде, лапки, горемыка, промочил, головушку простудил.

Думала, Оброныш осердится, а он смеется да спрашивает:

- Мать, скажи, кому легче: птице летать или рыбе плавать?

- Ясное дело, птице!

- A вот и нет! Птица устает, отдыхать садится. А рыба… рыба плывет, как живет, и сама того не за­мечает. Задумал я такой самолет — по рыбьему прин­ципу. Без рыльев, без пропеллера.

 Лялька подхватывает:

-  Каждую ночь над ним сидит. А тут инвалид­ность... Мы даже обрадовались. Целый год делай, что хочешь.

—  На что жить-то вчетвером будете? — спрашиваю, а Лялька только хохочет:

- Сыновей в ясли, сама на работу! Я машинистка-стенографистка. Я два языка знаю, меня наразрыв при­глашают.

—   Эка маленькая, не прокормишь большого верб­люда да двух верблюжат!

Опять хохочет бабенка:

—   А вот и прокормлю!

И мой, гляжу, подхватывает:

—   Хлеб да вода — богатырская еда. А на хлеб да на воду Лялька заработает.

Я опять остерегаю:

—   С квартиры сгонят.

Опять хохочет бабенка, что ты с ней будешь делать:

—   Четыре комнаты отберут, две дадут. Я что вер­ба— куда ни ткни, там я и принялась! Только бы ря­дам с Герой.

То ли, думаю, совсем глуповата баба, то ли уж до того умна, что ее ума и постигнуть не могу.

А мне одно понятно — надоело моему обленю изо дня в день ходить на работу. Старая погудка на новый лад! Раньше братьев да сестер запрягал себя возить. А теперь нашел бабеху-дуреху.

Тут и открылся мне секрет Обронышевой женитьбы. На такой жене, как та Ия, не поездишь: та сама, кого хочешь, загонит. А эта Лялька-простофиля начнет лялякать да вконец и залялякает мужика.

Мне невесело. Оброныш глядит вполглаза. Одна эта Лялька не поет — так свищет; не свищет — так при­щелкивает. Увидала мое беспокойство, улыбнулась.

Одно мне в то время в ней и помаячило: улыбка. Уголки губ тоненько обрисованы, улыбнется — и открыто, и по-ребячьи, а в уголках будто что-то затаилось. Печаль — не печаль, терпенье — не терпенье? Не поймешь, не выскажешь что. Только улыбнулась и поум­нела. Не Лялькина у нее улыбка.

Улыбнулась и говорит секретно:

—  Не тревожьтесь, мама. Все к хорошему. Ночью я вам покажу одну вещь.

Заснула я рано, а часа в два ночи просыпаюсь и вижу — стоит надо мной Лялька в ночной пижаме и грозится пальцем:

—   Тсс... Пойдемте. Чтоб он не услышал.

Крадемся мы коридором к кабинету. Дверь откры­та, на столе бумага, разный чертежный инструмент, а за столом мой Гераська. Не то чертит, не то считает, а сам и приговаривает, и подсвистывает, и притопывает. До того смешно глядеть! Я чуть было не заклохтала от смеха, а Лялька шепчет:

—   Смотрите, какое у него лицо.

А лицо у него такое, как бывает у доброго человека после первой рюмки. Брови разомкнулись, и глаза про­глянули голубые, ребячьи. Складки на лице размяг­чились. Губы сами себе улыбаются, сами себе шепчут.

И снова бы мне рассмеяться, я смешлива родилась, смешлива и помру! Да глянула на ее, на Лялькино, лицо, и осеклась.

Помню, девчонкой еще, привезли меня в первый раз к морю. Просыпаюсь утром — от пола до потолка сол­нечные блики скользят, переливаются. Моря еще и не видно, и не слышно, а по этой переливчатой зыби по­няла: рядом оно! Повернула голову к окну и ахнула: огромное, лежит тихо, а в каждом всплеске солнце!

Глядя на Лялькино лицо, почему-то вспомнила я то утро.

Смотрит она на моего Оброныша, а улыбка то вспыхнет, то пригасится, глаза то блеснут, то притума­нятся. Все лицо и трепещет и отсвечивает чем-то; тем, чего и не видимо и не слышимо, а вот тут оно, рядом.

Неловко мне стало глядеть на нее. Пошла я в пос­тель, а она скользнула за мной, присела и шепчет:

—  Видали, мама? Вот такое лицо у Геры до тех пор, пока он сидит над своим самолетом! А раньше я его таким только раз и видела: в роддоме, когда он взял на руки сыновей.

А я его лицо не больно и разглядывала! Ее, Лялькино, лицо приковало взгляд. Удивила меня Лялька, да не убедила. Не первый год я знаю Оброныша. Мое исчадье!

Оседлает он эту бабенку-несмышленку и начнет, как и прежде, с утра гадать,

чем день занять: не то сидя просидеть, не то стоя простоять, не то лежа пролежать.

    Каков в колыбельку – таков и в могилку.

    С горьким сердцем я от них уезжала.

V

Встретиться пришлось в дни войны, когда про­биралась я с юга домой к раненому Сереже. С моря пересела на поезд. Поезд шел с пересадкой. Во время пересадки и задержалась я на сутки у Геры. Жили они в рабочем поселке, в двух маленьких комнатах. Когда я пришла к им, едва обутрело, а у Ляльки уже в кух­не обед варится, в прихожей сохнет белье, а сама за ма­шинкой — спешит с расшифровкой. Ни кукольного ру­мянца на лице, ни белизны, ни веселья. Ручки-ножки — как веточки. Скоро рожать. Только улыбка да глаза-пуговицы и остались от прежней. Не успели перемол­виться, как она сгребла свои расшифровки, забрала ре­бятишек — вести в детский сад. Остались мы вдвоем с Герой. У меня одна Сережина беда на уме, я и не спро­шу Геру, как его рыба-самолет.

Он сам мне говорит:

—   В решительный день ты приехала. Пять раз раз­бирали мою конструкцию. Сегодня разбирают на особой комиссии с представителем из Москвы. Либо в стремя ногой, либо в пень головой...

Ходит молчаливый, и по одному лицу его я вижу: под кем лед трещит, а под ним ломится.

К вечеру возвратился, прошел молчком в свою ком­нату. Заглянула в дверь — люто полосует свои черте­жи. Рвет и приговаривает:

—   Пристыдили меня, мать. Говорят война, а ты в бирюльки играешь. Свяжись с младенцем — и сам оребячишься.

Это он про жену. Знала я за ним в детстве лиху привычку — за свои неудачи винить кого-нибудь.

—    Эх! — говорю.— Ума в тебе три гумна, да сверху не покрыты.

Пнул ногой со злости изодранные бумаги, крикнул дворничиху:

—    Уберите на помойку, чтоб глаза не мозолили!

Пошел на завод, с порога бросил:

— До утра не ждите.

Вечером потемну прибежала Лялька с детьми. Она уже по телефону все узнала и только об одном спро­сила меня:

—    Где чертежи?

—    На помойке...

Не успела я объяснить, как заскулила над городом сирена. Отвела невестка меня с детьми в бомбоубежи­ще, а сама исчезла. Сижу и слышу — люди перегова­риваются:

—    Какая-то сумасшедшая в бомбежку ночью копа­ется в помойке.

Пошла я на розыск.

На дворе уж зазимье. Вьюжно. Вдалеке темнота ог­нем занялась — за рекою пожары. То там, то здесь ухают бомбы. Прожекторы щупают небо, и в белесом отсвете ходит по мерзлой земле снежная поползуха. Куделится снег на пустынном дворе. Вдруг в углу мигнул синий свет.

Кое-как добрела я до угла наперерез ветру по наследу. Вижу, бугрится что-то. Так и есть — она. На­гнулась, отдирает от наледи облитые помоями, примерз­шие бумаги. И кряхтит и сопит — живот ей, видно, ме­шает.

—    Разродишься еще тут, на помойке! — говорю. — Пойдем.

Не идет.

После отбоя вернулись мы домой, уложила она меня с ребятами, а сама к бумагам. Чистит их тряпочкой, склеивает обрывок к обрывку, сушит у плиты, разгла­живает утюгом и все просит меня:

—    Гере не говорите. Он с досады не только бумаги, он нас растерзает.

Среди ночи опять пальто на пузо натягивает:

—     Главной бумаги нет... с расчетами...

В глухую ночь опять потащилась на помойку. В другой час я бы хоть поговорила с ней, а тогда все мимо меня шло: одна Сережина беда была в го­лове.

Прошло еще с полгода. Гляжу однажды в окошко — идет женщина, сразу видно — из беженок, много их тогда шло. Обтрепанная, едва тащится — лишь бы нога ногу миновала. Одно дите на руках, двое держатся за юбку. За спиной под мешковиной торчит что-то длинное, круглoe, вроде дула, не то от ружья, не то от пулемета.

 Я б их и не узнала, если б не глаза у ребятишек — как увидела, что четыре черные пуговицы глядят, не мигают, так ноги сами вынесли меня за калитку.

    Оказалось, Гера ушел на фронт, а они эвакуировались с заводом. Поезд, которым они ехали, разбомбило, полустанок захватили немцы. Две недели Лялька с ре­бятами пробиралась оврагами, на третью неделю немцев поотогнали.

Взялась я мыть нежданных гостей. Внучата, как морозобитные травинки,— головешки на шеях так и никнут, а у матери кости сухой кожей покрыты, живот к хребту прирос, лицо с кукиш, глазища с кулачищи. Черные кудри отросли, а в них безвременная седина не вроссыпь, а ручьями. Сама мою ее, сама чуть не плачу. Что войнища над людьми делает:

Пораскинулась печаль

По плечам.

Распустили сухоту

По животу.

Вымылись они, а переодеться не во что. Взяла я ее заплечную ношу — там пеленки для меньшого, для старших смена белья, а для самой ни рубашонки, ни кофтенки. В серединке мешка торчок вроде дула пере­вязан, в три перевязи.

Спрашиваю ее:

—     Что ты это за пулемет тянула на спине?

Глазища опустила, не отвечает. Стала я раскручи­вать сверток — гляжу: в нем бумаги трубкой. Насмелилась она, взмахнула ресницами, усмехнулась чуток:

- Это... те... чертежи... Вы, мама, не смейтесь. В них Герино сердце. Никто этого не понимает. Даже он сам не понимает.

И мелькнуло у меня в голове: «Никогда умом крепка не была, а с войной, видно, вовсе тронулась. Платьишка для ребят не донесла, а рваные бумаги с помойки тянет на себе».

VI

Потекли еще годы. Отшумела победа. Пришла мне необходимость ради дочки Грани порвать все со старым гнездом, купить для нас с ней новый дом в новом месте.

К тому времени Герин завод возвратился с эвакуа­ции. Лялька давно переехала к мужу. Места там теп­лые, щедрые, и решила я поискать новое пристанище возле них, по районам да пригородам.

Пока искала, поселилась у Геры. Жили они в завод­ском стандартном доме скромненько, тихонько. Он ра­ботал инженером, она — стенографисткой. Ребятишки все ростом пошли в отца — большие, плечистые, а мать их, Лялька, стала еще меньше. Ходит по дому подросточек глазастенький, бледненький, тоненький. На пальцах суставы раздулись от машинки. Ох, и дорого стоил ей мой Оброныш! Была липка, стала лутоха. И не пой­мешь, откуда в ней силы берутся? Работает с утра до ночи, а в доме порядок. Никогда слова срыва никому не обронит. Правда, очи уже изгасли и стала молча­лива — ни песни, ни свисту. Хохотать разучилась, разве улыбнется изредка, да и улыбка не та. Раньше, бывало, в ее улыбке с каравай всякой радости, с полприкуса пе­чали. Теперь наоборот. Невесела улыбка. Только в то­неньких, в умненьких уголочках угнездилось веселье, взлетать не взлетает, но и уходить не уходит. Придремало наготове.

Дети растут не изваженные, а мой Оброныш хуже малого ребенка. Пока он дома, только и слышишь:

—    Лялька, где мой галстук? Приготовь рубашку. Куда дела бумаги! Напомни позвонить в дирекцию.

И хоть бы сам замечал, как она вьется вокруг него. Редко-редко, когда у нее пироги уж очень хороши, по­хлопает ее по спине да примолвит:

—    Люблю серка за обычай — кряхтит да везет...

Похваля да в соху. А она и этому рада.

Оброныш мой правит службу мало-помалу. Ни за­дора, ни атаманской повадки. Только над семьей и воеводит — в подпечье и помело большак.

Одно «И т.д.» идет, сплошь, без перемежки... Где смолоду прореха, под старость — дыра.

   Чертежный инструмент на шкафу валяется темен, пылен. Ржавый меч потуск…

VII

Однако настал такой день. Приходит Герасим на себя непохож:

- Помнишь, мать, мою рыбу-самолет? Специальное бюро

создают — будут разрабатывать сходный прин­цип. Вспомнили и меня. Вызывают для разговоров в Москву. С чем поеду? Заводские архивы сгорели. Свои чертежи сам порвал.

      Ходит, за голову хватается:

_ -  Два года работы... И какой работы!.. Два года вдохновения псу под хвост...

Тогда и достает Лялька из чулана те бумаги. Ду­маете, мой Оброныш обрадовался? Сперва оттолкнул:

— Это что за грязь?!

Потом свои брови густущие стянул, наярился, при­нялся сверток раскручивать, разглядывать. Да как крик­нет, на жену:

—    Главное-то, главное где?! Где лист с расчетами?!

Подает она ему и этот лист. Цифры поразмокли, по­истерлись. Но все можно разглядеть. Впился он в них.

А я к тому времени крепко к невестке привязалась и укорила за нее сына:

—     Хоть бы ненароком обмолвился спасибом. Выко­выривала твои бумаги из помойки ночью, под бомбами, брюхатая, через фронт волокла на себе! А ты...

Думаете, он меня слушал? Только злым глазом сво­им косился: не мешай, мол. Сгреб бумаги и потащил в свою комнату. Сам тащит, а сам косится.

Был у меня смолоду этакий злобный, неразумный пес. Дам ему добрый мосол с мясом, он схватит и пово­лочет в дальний угол. Сам тащит да сам на тебя же рычит — попробуй, мол, отними!

В точности Гера-Оброныш.

Мне за него перед женой неловко, а она начищает ему чертежный инструмент и его же оправдывает:

- Растерялся от неожиданности.

Припал день к вечеру. Поумолкла денная тревога. Дети заснули. А Герасим все сидит как припаянный. Ужин подала — не прикасается.

Легли и мы с Лялей спать. А спали мы с детьми в столовой, он один в кабинете. Ночью просыпаюсь. Дверь в кабинет распахнута, оттуда к нам в спальню льется свет. И вижу: Герасим мой стоит на коленях у тахты, где спала жена, пальцы ей целует. Даже Ие, прожжен­ной крале, ни разу рук не целовал. А тут обласкал все распухшие суставчики.

А она волосы его перебирает, светит над ним гла­зами своими, как мать над ребенком, как большая над малым. Как женщина над мужчиной.

Слышу, шепчет он:

—      Лялюшка... друг большой... жена...

Слава богу, думаю! Десять лет с ней прожил, трех детей нажил, на одиннадцатом году догадался, что у него жена есть!

Бывает в человеке душа, что в кремне огонь, не до­бьешься — не заискрится. Добилась Лялька. Достуча­лась. Заискрило.

Бывает перечасье дороже года. До войны не было еще ни подходящего топлива, ни нужных материалов для Гериной конструкции, а к этому времени научились делать и то, и другое.

Пришла пора, Гера своего часа не прозевал.

Самолет задумал без крыльев, а самого окрылило.

К делу стал лют, а к людям простодушен. Опреде­лился человек на свое место, отыскал самого себя. Надо сказать, что на новой работе товарищи не чета пополз­ню. Герасима и похвалят, и проберут, когда надо. Без перевясла и сноп солома, а тут весь человек подобрал­ся, подтянулся. Спрашиваю его:

—      Гера, а не выскочит из тебя «И т.д.», как бы­вало?

Он только смеется.

—     Я «И т.д.» писал, когда все трудное позади. А в нашем деле самое трудное всегда впереди!

Из-за того, что полдела было у него обдумано еще до войны, обогнал он кое в чем и своих товарищей, и американских конструкторов. Стал генералом, лауреа­том.

Когда праздновали удачу, собрались награжденные в парадном зале. И меня затащили. Сижу я, радуюсь, слушаю разговоры. Спрашивают моего Геру:

—      Есть Як, есть Ту, а почему вы свое создание не окрестили по имени?

А он шутит в ответ:

Неудобно мощный двигатель окрестить «Ляль­кой». А другого имени я ему дать не вправе...

Лялька стала от радости белей мела, одни глаза — черные пуговицы — глядят, не мигая. Пальцы с вздутыми суставами теребят новое платьишко синего креп­дешину.

Шепоток пошел среди некоторых женщин: Лялька —

жена? А что в ней? Немолода. Неприметна. Некраси­ва. Платьишко не по моде. В разговоре не блеснет. А ведь он - атаман! Он - красавец! Он - талант!

А я слушаю да думаю: чьего таланта в этом само­лете больше — его или ее?..

VIII

Всем ведомо, что есть талант конструктора, музы­канта, художника.

А может, есть еще один талант — редкий, тихий, не­приметный, изо всех самый некорыстный — талант жены?

Никто меня не спросил, а спросили б, я расска­зала б.

Семеро сыновей у меня. Семеро невесток.

Все хороши, все любимы, а одну среди всех назы­ваю дочкой. Как погляжу на ее бледное личико, так само сердце выговаривает: «Лялюшка, мила моя до­ченька...»

Никто меня не спросил, а спросили б, я расска­зала б.

Семеро сынов у меня. Семеро невесток.

Шестеро из них ко мне приходили, так мне говорили: «Спасибо вам, мама, за вашего сына, моего мужа. Вырастили вы человека людям на радость, жене на счастье».

А к седьмой моей невестке я сама пришла, сама ей сказала:

«Спасибо тебе, Лялюшка, мила моя доченька, за моего сына, твоего мужа. Подняла моего Оброныша, сделала из него человека людям на радость, матери на счастье».